Галерея портретов, творений, событий и памятных мест
Друзья, посмотрим на Крым глазами одной из представительниц дворянства в России. И задумаемся о том, относятся ли к сфере (или уровню) культуры дела милосердия. Для начала, совершим небольшой экскурс в российскую глубинку второй половины 19 века. К тому времени, как живущий в Крыму Чехов писал «Вишневый сад» (1903), заканчивалась история поместья Казицыно в Тверской губернии. Оно уходило в прошлое, как и другие дворянские усадьбы России. Закат его начинается после смерти последней неравнодушной его владелицы – Екатерины Михайловны Бакуниной. Некогда центр провинциальной жизни, усадьба Казицино с 1984 принадлежит то одному ее родственнику - собственнику, то другому, и постепенно приходит в упадок. Домовая церковь ликвидируется еще в 1895 г., а в 1902 г. имение продается за долги зажиточному крестьянину. Сегодня о бывшей некогда здесь дворянской жизни информирует установленный в 2011 г. на месте несохранившегося усадебного дома памятный знак, посвященный героине 2-х войн Екатерине Бакуниной. В 30-50 метрах от него высажено три сосны – в память о трех сестрах Бакуниных Евдокии, Прасковьи и Екатерины. Неподалеку высится древняя могучая лиственница – остаток бывшего парка помещичьей усадьбы Казицыно, выходящего к реке Поведь.
Именно благодаря сестрам Бакуниным, окончательно переселившимся в родовом имении Казицино в 1860-1861 г.г. оно процветало. Художница Евдокия (1793-1882), поэтесса Прасковья (1812-1882) и посветившая свою жизнь делам милосердия Екатерина (1810-1894) сделали усадьбу уникальным центром провинциальной культуры и земской медицины.
В Казицино на средства Екатерины Бакуниной работала лечебница для крестьян с приглашенным из города врачом. Многих больных она посещала на дому, доставляя им необходимые лекарства, а нередко и пищу. Со временем она стала попечительницей всех земских лечебниц.
В 1881 г. в Казицыно в гости к Екатерине Михайловне заезжал Лев Николаевич Толстой. В ее усадебном доме за чашкой чая они не могли не вспоминать пережитое там, где они когда-то познакомились. А познакомились они в осажденном Севастополе, во время Крымской войны. Молодой поручик-артиллерист граф Л.Н. Толстой был восхищен неутомимой деятельностью сестры милосердия Е.М. Бакуниной на поприще оказания помощи раненым.
«С именем Бога — все для людей», — девиз Е. М. Бакуниной, которую знаменитый хирург Николай Пирогов считал «идеальным типом сестры милосердия». «Неоценимо было особенно то, — писал он, — что вся ее личность дышала истиной, что полная гармония царствовала между ее чувствами и ее действиями. Чем более встречала она препятствий на своем пути самозабвения, тем более выказывала она ревности и энергии».
Е. М. Бакунина родилась в Петербурге. По матери она приходилась внучатой племянницей фельдмаршалу М. И. Кутузову. Ее дед — Иван Логгинович Голенищев-Кутузов (1729-1802) — адмирал, писатель, с 1764 года и до конца жизни возглавлял Морской кадетский корпус, внес крупный вклад в постановку военно-морского образования в России, писал стихи и прозу. Отец Екатерины Михайловны — Михаил Михайлович Бакунин (1764-1837) — дослужился до чина тайного советника, был губернатором Петербурга, затем сенатором.
Ее решение стать сестрой милосердия, принятое в зрелом возрасте – после 40 лет – стало для родных и знакомых полной неожиданностью и встретило их решительное сопротивление.
В январе 1855 г. Екатерина Бакунина прибыла вместе с другими сестрами милосердия Крестовоздвиженской общины в осажденный Севастополь. Она сразу же и с полным самоотвержением стала нести свою службу и сделалась примером терпения и неустанного труда для всех сестёр общины». Н. Пирогов: «В сырые ночи эти женщины еще дежурили, и, несмотря на свое утомление, они не засыпали ни на минуту, и все это под мокрыми насквозь палатками. И все такие сверхчеловеческие усилия женщины переносили без малейшего ропота, со спокойным самоотвержением и покорностью» Л. Толстой: «Сестры со спокойными лицами и с выражениями не того пустого женского болезненно – слепого сострадания, а деятельного участия, то там, то сям, шагая через раненых с лекарствами и водой, с бинтами, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами». В конце 1855 года по поручению Пирогова она уже возглавила новое отделение сестер для перевозки раненых в Перекоп, а позже возглавила и саму Крестовоздвиженскую общину и руководила ею до 1860 г. Вместе с Пироговым Екатерина Бакунина находилась в самом опасном участке – главном перевязочном пункте города. Хирург восхищался ее невероятной работоспособностью и удивительным мужеством: «Ежедневно днем и ночью можно было застать её в операционной, ассистирующей при операциях, в то время когда бомбы и ракеты ложились кругом. Она обнаруживала присутствие духа, едва совместимое с женской натурой».
Такт, энергия и совестливость Бакуниной, по свидетельству Пирогова, оживотворили врачебную науку и военное дело. Не имея никакого положения в армейской субординации, она требовала исполнения должного у вороватых интендантов и у безжалостных к своим людям командиров. Для смертельно раненых и гангренозных больных отвели в Севастополе частный дом Гущина, над входом в который, по словам Бакуниной, как и над вратами ада в «Божественной комедии» Данте, следовало сделать надпись: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». В свободное от дежурств время Екатерина Михайловна посещала обреченных, разговаривала с ними, зная, что это не менее важно, чем медицинский уход. Долгое время в больших сапогах и в бараньем тулупе она сопровождала транспорты, которые вывозили раненых и больных солдат из Крыма, – по глубокой грязи осенью и по льду зимой. На остановках в аулах телеги с ранеными никто не встречал. Каждую ночь нужно было искать ужин, лекарства и крышу для сотен полуживых людей. В дни штурмов Бакунина по двое суток не отходила от операционного стола, однажды сопровождала 50 ампутаций подряд, помогая сменяющимся хирургам.. Из Севастополя она уехала только вместе с отступающей армией, последней из сестер милосердия. За оборону Севастополя ее наградили медалью.
В 1877 г. во время Русско-турецкой войны она не смогла стоять в стороне - возглавляла один из отрядов сестер Красного Креста, несмотря на то, что ей было уже за 65 и на то, что на фронте свирепствовала эпидемия сыпного тифа.
В одном из своих писем Николай Пирогов обмолвился в том духе, что Бакунину война спасла «из хаоса жизни». Только нечеловеческие испытания открыли в ней истинный характер. «Она точно составляла слиток всего возвышенного. Чем более встречала она препятствий на своем пути самозабвения, тем более выказывала ревности и энергии».
Познакомиться поближе с Екатериной Михайловной Бакуниной поможет ее «Воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины (1854-1860 гг.)» К сожалению, и этот документ, и личность имя Екатерины Бакуниной, почти никому не известны.
Каким увидела Крым в годы войны образованной женщина из дворянского сословия, не побоявшаяся оказаться в самом эпицентре боевых действий и человеческих страданий? Предлагаем к прочтению несколько ярких фрагментов из ее воспоминаний, условно разбитых на главки, согласно их темам.
Начало
Я не начну своих воспоминаний, как мог это делать талантливый автор писем из эпохи Крымской войны И. С. Аксаков, — с самых первых дней моей молодости: она прошла так, как в то старое время проходила жизнь девушек нашего звания, то есть в выездах, занятиях музыкой, рисованием, домашними спектаклями, балами, на которых я, должна признаться, танцевала с удовольствием, и, может быть, вполне заслужила бы от нынешних девиц, посещающих лекции и анатомические театры, название «кисейной барышни». Но тогда мы все были такие, и мое желание поступить в сестры милосердия встретило сильную оппозицию родных и знакомых.
Никогда не забуду я того вечера, когда мы получили газеты с известием, что французы и англичане высадились в Крыму. Я не могла себе представить, что этот красивый уголок нашего обширного отечества может сделаться театром жестокой войны (1849 и лето 1850 года мы провели в Крыму, так как сестре были предписаны морские купанья. Как хорошо и спокойно там было!).
«… я все-таки хотела испытать себя и поехала к знакомому мне доктору, ординатору в полицейской больнице, которую граф Закревский называл «самой гнусной» из всех московских… и просила его показать мне всех перевязочных и потом позволить мне приехать провести целые сутки безвыходно в госпитале. Он удивился, взглянул на меня, а я ему сказала: «Павел Яковлевич, я собираюсь ехать в Севастополь». — Ну, что ж, с Богом! Вы выдержите. Итак, сбудется мое сердечное желание чуть не с самого детства, — я буду сестрой милосердия!»
«Но всего больше меня смущал и мучил брат (он военный, был в кампании 1828 и 29 годов); он все говорил, что это вздор, самообольщение, что мы не принесем никакой пользы, а только будем тяжелой и никому не нужной обузой.»
«В одном только случае мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не поддаться страху. Незадолго до этого времени какой-то шальной волк (тогда говорили, что он бешеный) забежал в Петербург и сильно искусал одну женщину. Она лежала в клинике совершенно особенно. Мы отворили к ней дверь, и она стала нас звать подойти к ней. Вот тогда-то мне стоило большого усилия подойти и поговорить с ней, но я не хотела тогда позволить себе ни малейшей слабости, да и против больной было совестно показать, что я ее боюсь…»
Госпитальная обстановка
«Наконец рассвело. Пальба прекратилась. При доме Собрания есть маленький садик. Представь себе, — и там лежат раненые. Я беру водки и бегу туда. Там, при чудном солнечном восходе из-за горы над бухтой, при веселом чириканье птичек, под белыми акациями в полном цвету лежит человек до 30 тяжело раненых и умирающих. Какая противоположность с этим ясным весенним утром! Я позвала двух севастопольских обывателей, которые всю ночь с большим усердием носили раненых, перенести и этих. Говорили, что в эту страшную ночь выбыло из строя 3000 человек; у нас перебывало более 2000 и было 50 раненых офицеров».
« Тихо в ауле Сарабуз. Ночь чудная; луна так и блещет, так и сверкает в струйках Салгира, который извивается по аулу. Но нельзя было, однако, восхищаться красотой ночи, особливо старшей сестре, и оставить сестер проводить ее под открытым небом.»
«Как верно изображение восхода и заката солнечного в степи у Саврасова, и как хорошо оно вставало в тумане в Биюк-Барашке! В тумане собираются наши раненые к перевязочному пункту.»
«Молчаливый аул оживился; подводчики развели яркие огни (бурьян горит каким-то белым пламенем, вроде бенгальского огня), и они, и некоторые больные собрались вокруг огней, и слышен не полусонный и монотонный разговор чумака, который только чумакует за солью через Перекоп или Чангарский мост — тут иной рассказывает про неметчину, потому что ходил туда с товаром, а другой говорит, что был за Дунаем, и в Тамани, и в Сибири — не далеко, ходил только до Томской области.»
В минуты затишья
Почти во всей нижней галерее расположились солдаты; тут они и ночуют, и работают, — кто шьет сапоги, кто чинит платье, а кто завелся хозяйством и в кадочках солит огурцы. Свободное место на галерее только против операционных казематов и наших окошек. Вот на этом-то свободном месте, особливо по вечерам, сходятся офицеры, доктора, сестры; тут рассказываются новости, переносятся сплетни. Это что-то в роде афинских портиков, только Платонов нет, вряд ли есть и Аристофаны, но, кажется, Клеопов много…
Один из эпизодов пребывания кратковременного пребывания в Москве и написание стихов, посвященные сестрам милосердия
Приехали мы с сестрой к Глинкам; они даже не знали, что я вернулась. Через полчаса Глинка вышел со стихами ко мне. Вот эти стихи, которые еще не были, кажется, нигде напечатаны:
Привет поэта сестре милосердия
Там, где синею волною
Омывался виноград,
Где под южною луною
Склоны каменных громад
Осенял чинар и тополь,
Где фосфор горит в волнах,
Где могучий Севастополь
Красовался на скалах, —
Загремело вдруг войною,
За ударом шел удар,
И за дымной пеленою
День и ночь кипел пожар;
И чугунным градом бомбы
Разражались на бойцов!..
Погреба и катакомбы
Лишь детей и стариков
И, отгостив на огненном пиру,
Из миpa бурь пришла на мир в столицу.
Приветим же Бакунину сестрицу
Ненадежно прикрывали…
А родные нам полки, —
На стенах, — стеной стояли,
Веря в Бога и штыки…
Но теперь те стены, — где вы?
Смыл все брани ураган!..
Там-то смерти праздник дан.
Там хлестала кровь из ран!..
Но дружина жен и девы,
Обручась крестом златым
С милосердием святым,
Шли на гибель, не бледнея,
И несли фиал елея
И сердечную слезу
В неисходную грозу…
И вот одна, пройдя тот путь кровавый,
Явилась к нам в венце Христовой славы
И милосердия приветим в ней сестру!
Понедельник вечер
26 марта 1856 г.
Об одном из ключевых оборонных сооружений Севастополя, Николаевской батарее (105 артиллерийских орудий - для своего времени это было самая большая приморская батарея России) и бытовых условиях
«Это — длинное, огромное строение, которое служило и казармой, и батареей. Во всю длину его тянулась длинная — не знаю, как и назвать — галерея, не галерея, а скорее длинный коридор; по сторонам — ниши, даже можно назвать почти комнаты, но только ничем они не отделены от прохода, довольно просторны, так что в них стояло шесть и восемь кроватей или только нары. Тут большие окошки, но в них не очень светло, так как вдоль всего строения, по внутренней его стороне, что к городу, идет наружная крытая галерея. С другой стороны, которая обращена к морю, углубления или ниши, только гораздо меньше, что нужно для пушки, и маленькие окна или, лучше сказать, амбразуры. В иных еще в это время стояли пушки и даже люди бывали наготове. Все строение в два этажа, длинные галереи перебиваются сенями, и лестница вниз. На одном конце — хорошие комнаты, где помещался главный штаб и жил граф Дмитрий Ерофееевич Остен-Сакен, а на другом конце, что к Графской пристани — пороховой погреб. Все строение казематировано, и нам отвели каземат довольно просторный, отделенный от других, но сырой и темный, так как он был обращен к морю, а маленькое окошечко служило только амбразурой для пушки.
Была у нас железная печка, и тут мы и пекли, и варили и устроились, точно цыгане: кастрюли, горшки, все в одной комнате. Наша дверь прямо открывалась на ту длинную галерею, какую я сейчас описала. Все койки были заняты фрактуристами (больные с переломами конечностей. Прим. редактора); у многих делается гангрена, дух ужасный, а их стоны так и слышны, когда все умолкает и ляжешь спать»
Попытка описания жизни без присутствия в ней страданий
Я могла бы, после этих ужасных воспоминаний, рассказать что-нибудь поотраднее… Вот вспоминается мне великолепный вечер 19 мая. Я была у сестер на Северной; возвращалась я назад через бухту на катере с А. П. Стахович. Так было хорошо! Море как зеркало, пальбы почти никакой; в воздухе что-то приятное, успокоительное. И вот, зайдя на минуту в Собрание, я пошла домой, чтобы хорошенько отдохнуть, но сейчас же приходит почти вслед за мной сестра Степанова и говорит, что меня просят сейчас же идти в Собрание. Иду поспешно, не понимая, зачем меня зовут; ведь я только что ушла оттуда. И первая сестра, которая меня встретила, говорит: «Творогова сейчас принесли сюда; он ранен в грудь с левой стороны навылет».
О внимательности адмирала Нахимова
Я всегда слыхала, что Нахимов очень внимателен ко всем раненым морякам, а тут я увидела это и на деле. На другой же день он был два раза у Творогова, — спрашивал, что он желает, что можно сделать для его семейства, так как в эту минуту не было еще никакой надежды на его жизнь. Он также очень внимателен и к матросам, присылает табак, варенье и пр., часто приходит навещать их. Как же морякам не любить такого начальника?
О погребении Нахимова
Его несли в недостроенную церковь равноапостольного князя Владимира, где уже были схоронены адмиралы Лазарев, Корнилов, Истомин, — два последние тоже павшие за Севастополь.
Никогда не буду я в силах передать тебе этого глубоко грустного впечатления. Представь себе, что мы были на возвышенности, с которой виден весь Севастополь, бухта с нашими грустно расснащенными кораблями, море с грозным и многочисленным флотом наших врагов, горы, покрытые нашими батонами, на которых Нахимов бывал беспрестанно, ободряя еще более примером, чем словами. Дальше — горы с неприятельскими батареями, с которых так беспощадно громят Севастополь и с которых и теперь они могли бы стрелять прямо в процессию. Но они были так любезны, что во все это время не было ни одного выстрела. Представь же себе этот огромный вид, а над всем этим, и особливо над морем, мрачные, тяжелый тучи: только кое-где вверху блистало светлое облачко. Заунывная музыка, перезвон колоколов, печально-торжественное пение; очень много священников, генералов, офицеров, на всех лицах грустное выражение… Так хоронили моряки своего синопского героя, так хоронил Севастополь своего неустрашимого защитника!
Двоюродный брат Александр и родная сестра Прасковья
«Если и приятно было видеть Александра Бакунина, то и тяжело было провожать его и следить глазами, как он идет по улице на четвертый бастион, и видеть, как в том направлении на чистом голубом небе появляются маленькие беленькие облачка, и знать, что это лопаются бомбы…Что 100 тысяч смертей летают над ним.»
Стихи Прасковьи, посвященные Екатерине:
Ты в каждый миг и дня и ночи
В моей душе, в моих мечтах!
В незримый край вперяю очи,
Живу не здесь, а в тех местах,
Где ты на поприще страданья.
Молюсь, страдая и любя,
Но в сердце грустном упованье:
Господень крест хранит тебя!
Полна тревогою разлуки,
Не замечаю, что кругом;
Внимая песен сладких звуки,
В душе я слышу пушек гром.
И отчужденная душою —
Молюсь, страдая и любя,
Твержу, борясь с моей тоскою:
В душе спокойной веры много
В Господень крест: он спас тебя!
Господень крест хранит тебя!
Вокруг меня сады, аллеи,
Краса цветущая дворцов,
Но все мне видятся траншеи
И раны страшные, и кровь…
Смыкая, открывая вежды,
Молюсь, страдая и любя.
Но в сердце луч святой надежды:
Господень крест хранит тебя!
О, счастья радостные вести!
Тебя Господь нам сохранил.
И верю я: мы будем вместе,
Велик Господь щедрот и сил!
Благодарю всем сердцем Бога,
Молюсь, блаженствуя, любя;
1855 года, 8 сентября
Обстановка в Севастополе в разное время
«С 10 на 11 марта у нас произошла большая тревога. Я только что собралась уйти в пустую комнату отдохнуть, как вдруг слышу — пальба все сильнее и сильнее; я вышла на крыльцо с дежурным доктором. Мы смотрели и слушали, различая, когда стреляют наши, когда — неприятели. Меня этому еще прежде солдаты научили. Точно был фейерверк: так и сверкали выстрелы, освещая окрестные строения. Все пришло в движение; забили тревогу; как будто и на нас повеяло войной: то пройдет толпа, то слышен говор, то между двумя выстрелами раздается хохот и очень дико звучит между свистом ядер и бомб.»
«Приступаю теперь к описанию событий 26 и 27 августа. В моей тихой и уединенной жизни мне кажется иногда: да точно ли все это было, и я это видела? Но когда я всецело погружусь в эти воспоминания, зеленый луг, сосновая роща перед моим окном пропадают из глаз, и я вижу площадь, войско, ряды французского войска, идущего на Малахов курган, блеск ножей на их штуцерах!.. 26-го, утром, та же пальба, так же много раненых. Ветер ужасный, мост так и качается, волны заливают его, но что удивительно — не только люди, но и лошади идут спокойно, а мост под ними извивается змеей!»
«Поднялись на гору. Константиновская и Михайловская батареи стоят как прежде. Но вот там бараки, первый наш приют в Севастополе. У них нет ни рам, ни крыш. А вот и кладбище, где лежат четыре наши сестры; по левую руку другое кладбище у Михайловской батареи, а вот магазин, куда 27 августа я ходила ночью поить больных водкой. Их нельзя узнать: едва стоят полуразвалившиеся стены, а из бухты все так же печально торчат мачты кораблей и трубы пароходов, и там, по ту сторону бухты, какие-то странные строенья, какие-то неясные белые очертания, — как они кажутся далекими! Всегда в строениях резко обозначаются окна черные на белом строении, а тут в окна просвечивает тоже или голубое небо, или блестящие облака. Только недостроенная церковь Св. Владимира стоит как прежде, а насквозь огромного здания Александровских казарм так и сквозит небо.
Но где же наша Николаевская батарея, наш трехмесячный приют от бомб и смерти? А вот эта длинная гряда безобразных обломков на берегу моря — вот она!»
О сестрах общины
Положа руку на сердце, и перед Богом, и перед людьми твердо могу сказать, что все сестры были истинно полезны, разумеется, по мере сил и способностей своих. Во-первых, денежного интереса не могло и быть, так как сестры Крестовоздвиженской общины были всем обеспечены, но жалованья не получали. Были между нами и совсем простые и безграмотные, и полувоспитанные, и очень хорошо воспитанные. Я думаю, что были такие, которые до поступления никогда и не слыхали, что есть и чем должны быть сестры милосердия, но все знали и помнили слова Спасителя: «Егда сотвористе единому из сих меньших, Мне сотвористе». И все трудились, не жалея ни сил, ни здоровья.
Письмо от Пирогова
Привожу еще письмо Николая Ивановича, так как оно было тоже ответом на такие же грустные и тяжелые мысли, которые постоянно меня волновали; оно, должно быть, было писано уже в 1858 году 18 апреля.
«Одесса. 18 апр. (1858?). Почтеннейшая сестра-настоятельница, Екатерина Михайловна! Я вам давно не писал, потому что был по горло занят и делом, и бездельем. Для чего вы это все грустите? Вы знаете:
Кто все плачет, все вздыхает,
Вечно смотрит сентябрем,
Тот науки жить не знает…
Полноте! если б я вздумал вздыхать обо всем, что у меня делается, я весь превратился бы в один вздох. Идеал мы никогда не должны выпускать из мысли и из сердца; он должен быть нам постоянными путеводителем; но требовать, чтобы он исполнялся по мере наших горячих желаний, а если не исполняется, то сетовать и грустить — недостойно такого характера, как ваш. Мы света не переменим, а потому должны его брать как он есть, только не поддаваться ему и ясно видеть, что в нем наше, что чужое. Ясно же видеть можно только тогда, когда сохраним все присутствие духа, не омраченного скорбью и сетованием о несовершенствах света. Вы сами пишете, что у вас есть несколько хороших сестер, — ну и слава Богу! Будьте пока довольны и этим, и того уже довольно. Хорошее с трудом рождается на свет. Будь это хорошее хоть с соломинку величиной, — раздосадовавши на худое, не упустите и эту соломинку из рук. Посмотрите вокруг себя — ведь новое потоком льется к нашему старому. Старые мехи должны лопнуть, наконец, от нового вина.»
В заключении - слово человеку из нашего времени:
«На протяжении XIX в. возникла довольно широкая сеть, говоря современным языком, негосударственных благотворительных заведений (сиротских приютов, больниц, богаделен, ночлежных домов, столовых для бедных и т.п.).В результате развития этих учреждений на рубеже XIX-XX вв. государство из средств бюджетов всех уровней покрывало лишь 25% затрат на общественное призрение, 75% давала общественная и частная благотворительность. Заметным явлением в медицинской и социальной работе того времени стали Общины сестер милосердия, получившие распространения после Крымской войны. Женщины из образованных классов вступали в эти общины, побуждаемые гражданственным стремлением послужить Отечеству и народу. И здесь самоотверженность и героизм могли достигать исключительных высот, что особенно ярко проявлялось в годы войн, начиная с обороны Севастополя и кончая Великой войной». : (из статьи редактора радиостанции «Град Петров», протоиерея Александра Степанова «Продолжение традиций церковного милосердного служения» , опубликованной в журнале Звезда, номер 8, 2013).
Источники:
